Не следует заглядывать в бездну, ибо там в глубине есть невыразимое очарование, которое нас влечет.
Гюстав Флобер

Джонатону, который, стоя рядом со мной, заглядывал в бездну и находил там и очарование, и влечение, и любовь, – потому что мы сделаны не только из света и счастья, но еще из мрака и скорби. Отрицать собственный мрак – значит отрицать свою природу, а если любишь по-настоящему, то любишь человека целиком, а не только ту его ипостась, что улыбается тебе и машет. Ты любишь и ту его половину, которая лелеет жестокие мысли, которая знает, что боль – удовольствие и соблазн... и все равно думает, что пушистые щенки – прелесть.

Глава первая

Я протискивалась через толпу родителей и детей, зажимая в руке клоунскую шапочку. В темно-синем костюме с юбкой я была неотличима от десятка других мам, приехавших прямо с работы на танцевальный концерт. Волосы у меня были слегка покурчавее и почернее, чем полагалось бы блондинистой мамочке, но никто особого внимания не обращал. А главное, за что я была благодарна судьбе, пробираясь в толпе родителей, дядь, теть, бабушек, дедушек, старших и младших братьев и сестер, – что я не из родителей. Я здесь – группа моральной поддержки и курьер-спаситель костюма в последнюю минуту. Вполне в стиле Моники Веспуччи – забыть деталь сценического костюма ребенка и позвать меня на выручку. Мы с Микой опаздывали после совещания с клиентом, и потому мне пришлось мчаться на помощь. Поскольку почти все исполнители – девочки, появиться за кулисами, не вызывая проблем, могла только я. А что делать бедным девочкам, у которых все родственники – мужчины? Мой отец оказался бы в безвыходном положении.
Какая-то девочка с мамой, пробегая мимо, чуть не сшибли меня с лестницы. Малышка налетела на меня с разбегу, жакет распахнулся – и детским глазам предстали кобура с пистолетом и значок федерального маршала. Девочка воззрилась на меня с ужасом и восхищением, но мать ничего не заметила, волоча ребенка за собой по лестнице. Я их пропустила вперед, но девочка, обернувшись, не сводила с меня глаз, пока нас не разделила публика. Ей не больше пяти. Интересно, расскажет ли она маме, что видела женщину со значком и с пистолетом?
Я стала пробиваться вверх по лестнице, придерживая клоунской шапочкой полу жакета, чтобы больше ненароком не светить пистолетом. Хотелось бы сохранить свой род занятий в тайне от вопящих детей и их взволнованных мам. Им не надо знать, что я охочусь за нехорошими вампирами и оборотнями, состоя в противоестественном отделе службы федеральных маршалов. А что в свободное от этого время я поднимаю зомби, им тем более знать не надо. Пока никто не догадался, кто я, мне вполне удается не выделяться.
Я вошла в верхний коридор – там находился единственный на всю компанию мужчина лет двенадцати, опекаемый матушкой, и вид у нее был почти извиняющийся за то, что у нее не девочка. Я знала, что там дальше есть еще мужчины, но надежно изолированные от насыщенной эстрогенами комнаты с девочками.
Сыну Моники еще не было пяти, и за мужчину его не считали – ребенок, без уточнения пола. Теперь мне бы только найти этого неуточненного ребенка, отдать шапочку его маме и смыться к нашим креслам, где меня давно уже ждут. Это была бы победа, хотя, зная Монику, я понимала, что ей еще что-нибудь понадобится. Я к ней абсолютно никакой симпатии не испытываю, но ее муж был одним из вампиров Жан-Клода и погиб в каком-то смысле на посту. Поэтому и Жан-Клод, и все мы стараемся его заменить. Это благородно, я всей душой «за», и при этом все равно стараюсь по мере сил избегать Монику. Когда-то она предала меня и нашу общую подругу плохим вампирам. Она раскаялась, и сейчас она зависит от подчиненных Жан-Клода – они выручают, когда надо посидеть с ребенком, или в таких ситуациях, как сегодня. Она была плохая, потому что плохой была предшественница Жан-Клода на должности мастера города. Сейчас мастер города хороший, и она тоже хорошая.
Ага... А Пасхальный зайчик – мой лучший друг.
Мне все равно не нравилось, что у меня есть ключ от ее дома на всякий случай, но Жан-Клод прав: нужно, чтобы ключ был у кого-нибудь, кто может передвигаться днем. И он уверен, что как бы ни была мне неприятна Моника, я поступлю так, как будет правильно. И прав ведь, собака.
Мимо меня с топотом пронеслась стайка девочек в розовых платьях с блестками. Прижавшись к стене, я ждала, пока учительницы их сгонят вниз.
Есть масса причин, почему я до сих пор не завожу детей.
И тут я услышала высокий детский голос:
– Нита, Нита!
Ума не приложу, почему так вышло, но последнее время Мэтью, сын Моники, очень меня полюбил.
Он налетел на меня в разноцветном клоунском костюме, с бубенчиками на груди – точно такими же, как на шапке. Волосы у него темно-рыжие, как у матери, но что-то в лице трехлетнего малыша заставляло вспомнить о его мертвом отце. Роберт не принадлежал к числу моих любимцев, но был красив, и Мэтью мальчишка симпатичный. Он подбежал, распахнув объятия, и прыгнул на меня. Для своего возраста он невелик, но все равно это получилось пугающе. Я его поймала и закружила, потому что иначе было бы либо неприветливо, либо бы он меня вмазал в стенку.
Он положил детские ручки мне на плечи и потянулся поцеловать. Я подставила щеку, но он коснулся моего лица и очень серьезно покачал головой.
– Нита, я уже большой. И целовать тебя буду, как взрослый мужчина.
Еще две недели назад его вполне устраивал поцелуй в щеку, а теперь, видишь ли, это уже детские поцелуи. Быть может, Моника была слишком ласкова со своим новым бойфрендом в присутствии мальчика? Потому что была бы Моника, а бойфренд найдется. Я говорила это Монике, и ей понравилось.
Мэтью выпятил губы и поцеловал меня, после чего оказался весь перепачкан моей очень ярко-красной помадой.
– Теперь на тебе помада, а это взрослой женщине подобает, а не взрослому мужчине, – сказала я и стала искать взглядом какие-нибудь салфетки, чтобы вытереть ему рот. А заодно искала еще и мать мальчика. Куда Моника девалась?
– Если помада твоя, тогда взрослому мужчине.
Я нахмурилась, глядя на серьезное личико в паре дюймов от меня.
– В смысле? Почему, если помада моя, тогда взрослому мужчине?
– Потому что все взрослые мужчины тебя целуют, Нита.
И у меня сразу возникло нехорошее чувство, что не обязательно слова Мэтью связаны с поведением Моники и ее бойфренда.
– А где твоя мама? – спросила я, оглядываясь уже в некотором отчаянии.
Наконец-то она отделилась от толпы женщин и девочек всех возрастов и направилась к нам, сияя, как начищенная ваза. Мне даже неловко было, что Моника думает, будто я на нее не держу зла за предательство пятилетней давности. Еще как держу, и доверия у меня к ней нет. А она в упор не видит.
У нее волосы кудрявые и темно-рыжие, как у Мэтью, только короче подстриженные и тщательней ухоженные, но лицо тоньше, более заостренное, будто она похудела с последнего раза, как я ее видела. В давние времена можно было бы спросить, хорошо ли она питается, но сейчас женщины сидят на диетах и без причины. Моника меня слегка пониже, а во мне всего-то пять футов три дюйма. Она тоже была в костюме, только у нее блузка белая, а у меня синяя.
Мэтью обнимал меня за шею, пока она вытирала с него помаду влажной салфеткой. Потом она нанесла ему блеск для губ чуть побледнее, хотя, по моему мнению, ему никакой не нужен. Взяв у меня шапку, она надела ее на его кудри. Для любого мальчика постарше из тех, кого я видела, это был бы невероятно смущающий костюм, но в три года – вполне симпатично. Я этого вслух не признала бы, но правда есть правда.
– Ой, спасибо тебе огромное! – заговорила Моника. – Сама не могу понять, как я ее умудрилась забыть.
Я могла понять, но я промолчала, только улыбнулась. Промолчать – это с Моникой самое лучшее.
Подскочила стайка девочек, одетых так же, как Мэтью, и он завертелся, чтобы его отпустили. Что я с радостью и сделала.
Моника смотрела ему вслед классическим мамочкиным взглядом: гордость, любовь и чувство собственника. Что она его любит – никогда не сомневалась. Может, потому я и веду себя с ней любезно.
Она повернулась ко мне, все еще улыбаясь.
– Как я рада, что концерт сегодня! От завтрашнего дела отвлекать не будет.
Я кивнула, собираясь смыться. Моника, очевидно, куда лучше как юрист, чем как личность, иначе вряд ли Жан-Клод доверил бы ей заниматься контрактами, которые могут быть завтра подписаны. Потому что как в бизнесмена я в Жан-Клода верю.
– Согласна, – ответила я и попыталась ускользнуть.
Она ухватила меня за руку.
Очень не люблю, когда меня трогают люди, мне не близкие. Я напряглась, но Моника будто и не заметила. Наклонившись ко мне, она прошептала:
– Если бы мне предложили семнадцатилетнего мальчика для игр, я бы больше радовалась, Анита.
Мэтью уже скрылся из виду, и я позволила себе глазами выразить, насколько это замечание мне приятно. Моника отпустила мою руку, слегка расширив глаза. На лице ее отразилось удивление.
– Да ладно, Анита. Какой женщине не было бы лестно?
– Во-первых: я не соглашалась, чтобы он остался в Сент-Луисе, когда его завтра привезут из Лас-Вегаса. Во-вторых: никогда больше не называй его мальчиком для игр.
– Какая обидчивость! – ответила она, потом лицо ее смягчилось, глаза заискрились мыслью, которая – я знала заранее – мне не понравится. – Уже его защищаешь, Анита. Ну и ну. Значит, он лучше в постели, чем я помню в этом возрасте.
Я наклонилась к ней и зашипела прямо в ухо:
– Нас ментально изнасиловала самая страшная вампирша всех времен и народов. Она через мое посредство питалась его силой тигра-оборотня. Использовала меня, его и других тигров в попытке выжить, хотя это могло уничтожить нас всех. И ты мне хочешь сказать, что участвовать в такой мерзости было хорошо?
– Ты мне делаешь больно, – тихо ответила она.
Я отпустила ее и отступила. Она смотрела на меня и, кажется, в первый раз позволила себе меня видеть, именно видеть. Она была зла, и на секунду позволила себе выдать, что любит меня не больше, чем я ее. Потом на ее лице проявилось другое выражение, которое почти любой мужчина счел бы благожелательным, но женщины отлично понимают, когда другая готова пырнуть ножом.
– Забавно, что всегда секс со всеми этими мужчинами происходит без всякой твоей вины, Анита.
И с этими словами она пошла прочь. Пошла прочь, всадив парфянскую стрелу мне прямо в сердце. Ничего не ранит сильнее, чем услышать от другого те слова, которые боишься сказать себе сам. И ведь Мэтью по-своему сказал то же самое. «Все взрослые мужчины тебя целуют, Нита».
И я бежала от веселых костюмированных детишек и понимающих глаз Моники. Я помахала Мэтью, который меня окликнул, окруженный девочками из своей группы. Мне хотелось вовремя добраться до своего кресла, чтобы смотреть его выступление, потому что он выступал вторым. И я действительно спешила увидеть его выступление, но... Я спешила к креслу и ждущим меня мужчинам, сознавая в глубине души, что Моника права, и мои речи – как раз случай леди, которая слишком бурно протестует.