Глава 1
В которой Человек С Птицей рассказывает про улов
– И какой сегодня улов, Король? – спросила я.
Король, усевшийся рядом со мной, с показным кряхтением вытянул длинные ноги. В клетке рядом с ним возбужденно чирикала и прыгала по жердочкам серая невзрачная птичка, с которой Король не расставался. Я так и не смогла выяснить, какой Джок породы, но пел он будто кенар, а то и вовсе соловей.
Король вздохнул:
– Целый день проболтался, ноги гудят, а всего-то парочка жалоб – на нерадивого мужа да на судью-мздоимца…
– И впрямь, нет бы молодая вдовица опять подробненько рассказала про приставания соседа бесстыжего! – поддразнила я.
Король дернул бровью, блеснул под темными усами белозубой усмешкой.
– Хоть за людей порадоваться!
Я укоризненно качнула головой.
– А вдруг она женщина честная?
Король откровенно расхохотался:
– С такой-то грудью? Да с такой б… таким блеском в глазах?
И этакой грудью она норовила к нему ненароком прижаться. Ну, тому всегда можно найти объяснение – в базарный день на площади толчея, то пихнут, то голова от суеты закружится. А Король у нас мужчина видный…
Король точно прочел мои мысли, улыбнулся быстрой улыбкой – от прищуренных глаз морщинки лучами. Откачнулся назад, оперся на локти, рассматривая мой рисунок.
«У нас» – потому что за несколько месяцев, проведенных на площади, я начала относиться к ее обитателям как к разношерстным, разновозрастным, то ближним, то дальним, но соседям по дому. А соседей и родственников, как известно, не выбирают. С Королем же я познакомилась не так давно, хоть и слыхала о Человеке С Птицей, который выслушивает чужие горести, и оттого они якобы уменьшаются… Бродячий исповедник? Или лекарь душ?
Ни на исповедника, ни на врача Король не тянул. Долговязый, заросший темной щетиной, взлохмаченный, одежда – добротная, но изрядно помятая и пыльная. Лишь клетка Джока всегда оставалась чистой, прутья блестели на солнце, как полированное серебро.
Благодаря Джоку мы и познакомились.
…Я подняла глаза, когда серая маленькая птица вспорхнула на мой этюдник. Наклонила голову, рассматривая меня то одним, то другим черным глазом. Нерешительно чирикнула. Прикормленная? Ручная? Я осторожно протянула палец – птичка тут же, словно того ожидала, перепорхнула на него, проворно пробралась по руке на плечо и принялась щипать меня за волосы и ухо. Я, посмеиваясь и жмурясь, осторожно отпихивала сверх меры общительную птицу, когда услышала свист и зычное:
– Фью! Джок! Джок! Фью! Где ты, койкас[1] тебя побери!
Сквозь базарную толпу стремительно пробирался рослый мужчина. Птица неожиданно издала звучную и сложную трель. Мужчина остановился прямо передо мной, уперши кулаки в бока. В одной руке его была клетка.
– Вот ты где! – произнес, нисколько не понизив голос. Перевел синие глаза на меня, сказал раздраженно: – Отдай мою птицу!
Я с неприязнью покосилась на клетку.
– Птицелов?
– Хозяин, – отозвался незнакомец. И тут же доказал это, издав переливчатый сложный свист – ничуть не хуже своей птицы. Пернатый послушно вспорхнул ему на плечо, а потом и в распахнутую дверцу клетки. Наверное, в неволе было ему привычно и уютно. – Ну вот, – мужчина захлопнул дверку и довольно забарабанил пальцами по прутьям. Глядел на меня уже с любопытством. – Не видел тебя раньше, художница!
– Да и я тебя тоже, – отозвалась я.
– Что рисуешь?
Он обогнул этюдник, наклонился, разглядывая набросок. Я раздраженно отодвинулась, когда прядь его темных волос коснулась моей щеки.
– Ну да, давай еще размажь мне краски своим длинным носом!
– Не размажу, – серьезно пообещал он. Выпрямился и так же тщательно оглядел меня. В подробностях. Хотя что там рассматривать особо: светлые волосы узлом, веснушки на носу, глаза серые, губы неяркие, подбородок круглый; белая косынка поверх синей блузы, немаркая юбка да удобные башмаки…
– Хорошо! – заключил Человек С Птицей.
Я вздернула подбородок.
– Я хороша – или рисунок?
– Все хорошо! – твердо заявил он и ушел, пересвистываясь со своей птицей.
С того дня со мной перестала скандалить торговка рыбой: мол, я заняла ее место, хотя на полуразвалившемся крыльце до меня никто не сидел; мальчишка-булочник теперь подносил сдобу с пылу с жару, а ведь раньше его было не дозваться; а горшечник даже вылепил для моих красок маленькие плошки…
Раз Король одобрил меня, так тому и быть!
– Ты что, здесь главный? – допытывалась я. – Может, ты дань собираешь и потому решаешь, кому на площади быть, а кому нет?
Тот смеялся – он часто и охотно смеется.
– Конечно, главный, я же – Король!
Прозвали его так за сходство с королевским профилем, отчеканенным на монетах: правда, у того нижняя губа побрезгливее да нос попородистей. И прическа дивными локонами. Впрочем, если хоть часть рассказов о доблестных предках нынешнего короля Силвера правда, то минимум каждый десятый в Ристе должен походить на его величество. Да еще Кароль в подражание своему государю завел себе певчую птицу. Правда, он уверяет, что это, наоборот, Силвер у него собезьянничал…
– Да просто мое имя Кароль. А потом переиначили, а я и не противился!
– Гляди, услышат кличку стражники, греха не оберешься, – предостерегла я.
Кароль-Король насмешливо улыбнулся, соглашаясь:
– И да, и в тюрьму меня за оскорбление его королевского величества! Характер-то у него премерзкий!
Я промолчала. Мнения и в Ристе, и за пределами страны были противоречивыми, поговаривали о нраве королевском мрачном и вспыльчивом. А уж когда, не доехав в свадебном поезде даже до столицы, сбежала его невеста из сопредельного княжества, слухи просто полыхнули пожаром: ох, недаром девица сбежала, а то и вовсе утопилась (со скалы сбросилась, яду приняла)! Правда, были и те, что короля жалели – все больше сердобольные женщины, – поговаривали, что невеста сама была беспутная да вздорная, не иначе как с полюбовником сбегла, и на что нам, скажите, такая королева, а королю – супруга?
Только боги знают, как сам король принял известие о побеге нареченной, но в монастырь не ушел, войну Нордлэнду за неслыханное оскорбление не объявил – и то сказать, несостоявшийся тесть, схватившись за голову, вместе с ним организовал честнейшие поиски, да только девица словно в воду канула… Может, и впрямь в воду? А нрав свой буйный король выразил лишь в том, что устраивал внезапные набеги-проверки на военные гарнизоны, на королевские заводы да на зажравшихся глав провинций. Так что стенали и роптали теперь военачальники да управляющие, а простой люд толковал, что не так уж вредно для него (народа) королевское безбрачие…
Кароль-Король появлялся непредсказуемо: то неделями отсутствовал, то чуть не каждое утро на площадь заглядывал; то на минутку, то целыми днями неподалеку со своей птицей пересвистывался. Хотя, конечно, больше с людьми разговаривал – всегда находился тот, кто хотел с ним поделиться наболевшим. А если не было такого, так Король выискивал собеседника сам.
А когда не находил, приходил смотреть, как я рисую.
Хотя народ во Фьянте куда темпераментнее и говорливее, чем здесь, в Ристе, но времена учебы в Школе уже давно миновали, и я успела отвыкнуть, что у меня за спиной толкутся, назойливо комментируют, да еще и подсказывают, какую «красочку» положить следующей.
Кароль не мешал. Иногда, увлекшись, я забывала о его присутствии, как и не замечала ухода. Когда же я отдыхала, рисуя портреты или заказные «картинки», мы разговаривали о том о сем, и это настолько вошло в привычку, что иногда мне даже не хватало нашей ленивой беззаботной болтовни.
Поначалу Король, как и остальные обитатели площади, пытался разузнать обо мне побольше. Я отмалчивалась и отшучивалась: мол, не столько у меня в жизни горестей, чтобы он тратил на них свое золотое время. Король отступился – но, кажется, лишь до поры.
Дама Грильда и не подозревала, что старый знакомец завернул проведать ее не просто так. Но раз тот охотно и сочувственно выслушал перечисление и симптомы всех ее многочисленных хворостей, у Грильды улучшилось настроение, и она продолжила свою болтовню дальше. Дошла и до бедняжки-художницы, снявшей комнату наверху. Слишком молода для вдовства. Овдовела недавно, потому и слова не вытянешь про мужа-бедняжку. Только и сказала, что был он художником и слаб здоровьем, а она при нем помощницей. Сразу видно, не из простых, ученая, чистоплотная, вежливая, тихая и платит в срок. Что еще требуется, правда?
Он подозревал, что Грильде требуется как раз большего: чтобы тихая вдовушка разговорилась наконец, поведала свою родословную до седьмого колена, да как она познакомилась с бедняжкой мужем, да сколько людей было на свадьбе и почему у них не случилось деток, как он умирал и как она, рыдая горько, шла за гробом… И искренне зауважал художницу: держаться так стойко под непрерывным натиском Грильды неделю за неделей, месяц за месяцем – для этого нужно иметь поистине железную волю! Вот почему она так умело и ловко ускользает от его вопросов!
Ему нравилось смотреть, как Эмма рисует. Его вообще привлекали люди, умеющие делать то, чего не умеет он сам, – пусть то дар богов или искусство, развитое годами усердной работы. А здесь нравилось и что художница делает, и как она это делает. Как морщинка пролегает между строгих пепельных бровей, как Эмма закусывает нижнюю губу, как раз за разом убирает выбившуюся из тугого узла пушистую прядь, не замечая, что марает краской лицо…
А еще она напоминала ему птицу. Настороженную птицу, наблюдающую за тобой ясными светлыми глазами, готовую вспорхнуть от твоего неосторожного движения. Или неосторожного вопроса.
Но с птицами он умеет обращаться. И с певчими, и с ловчими. И даже с дикими лесными. Сумеет приручить и эту.
Только не надо торопиться…