В тюрьме все было, как всегда: тихо, пусто и темно. Единственным источником освещения являлся одинокий факел, догоравший в дальнем конце коридора. Его прилежно зажигали раз в сутки, даже не знаю, для чего и для кого. Когда он догорал, эта часть тюрьмы погружалась в абсолютную темноту – до истечения суток и очередного прихода стражи. Именно с такой частотой представители правопорядка посещали нижний тюремный этаж. Здесь содержались те заключенные, о существовании которых все предпочитали забыть.
Я устроилась на своем обычном месте под потолком, над головой у прикованной к стене узницы. Она стояла, вернее, фактически висела, склонив голову вниз, и уже давно не подавала признаков жизни. Поднятые вверх руки были скованы цепями, прикрепленными к проделанным в стене кольцам. Длинные пряди давно нечесаных волос свисали, закрывая лицо от посторонних взглядов, которые, впрочем, некому было устремлять в сторону заключенной. Кровоподтеки на руках давно засохли и теперь покрывали кожу темной коркой. На блузе – бурое кровавое пятно, распространившееся также и на юбку. Молодая женщина пока дышала, но совсем слабо. Я с грустью окинула ее еще одним взглядом. Долго она не протянет.
Сперва я даже не услышала звук, а скорее почувствовала легкую вибрацию в воздухе. Кто-то идет. Странно. В это время суток обхода не бывает. Или, возможно, у меня окончательно сбилось ощущение времени? При моих нынешних обстоятельствах это не мудрено.
Но нет, как вскоре оказалось, я была права. Это действительно не был регулярный обход. Просто в камеру доставили нового заключенного. Заинтересовавшись, я немного передвинулась со своего места, чтобы иметь возможность получше рассмотреть происходящее. Видимо, узник был из непокорных. Во всяком случае вели его двое стражников, заломив руки за спину. Еще один стражник шел впереди. Именно он открыл дверь камеры, той самой, в которой находилась и я, после чего заключенного зашвырнули внутрь. Он не удержался на ногах, зашипел и выругался, сильно приложившись плечом и рукой об пол.
Дверь захлопнулась и была сразу же закрыта на замок. Не задерживаясь, стражники зашагали прочь. На узницу бросили лишь мимолетный взгляд. Никакого изменения в ее состоянии никто уже не ожидал.
Все еще ругаясь, мужчина поднялся на ноги. Подошел к двери, потирая на ходу ушибленное плечо. Там, где он ударился наиболее сильно, был разорван рукав. Впрочем, это не слишком ухудшило состояние одежды заключенного. Не заправленная рубашка, давно утратившая белый цвет, уже была разодрана в нескольких местах, к тому же у нее оторвалось несколько пуговиц. Однако когда-то одежда была дорогой и весьма приличной; это и сейчас можно было определить по изящному, но перепачканному воротнику и сохранившимся пуговицам, насколько я могла судить со своего места, серебряным.
Я ожидала, что узник станет кричать стражникам вслед. Трясти решетку, угрожать, требовать, биться в истерике. Рано или поздно так делают очень многие. Почти все. Но, видимо, было не то слишком рано, не то слишком поздно. Заключенный просто мрачно смотрел туда, откуда его недавно привели. Туда, где только что исчезли из виду спины его конвоиров. Потом развернулся и со вздохом оглядел камеру. Видимо, его несколько дней продержали в каком-то другом месте, прежде чем перевести сюда. И он уже успел понять, что криками тут ничего не добьешься. Однако же и отчаянье еще не овладело им окончательно. Это видно по взгляду – напряженному, злому, тоскливому, но не потухшему. Впрочем, долго ли ему осталось? В такой глубине гаснет все, как ежедневно демонстрирует самым непонятливым одинокий чадящий факел. Может быть, его для того здесь и оставляют?
Узник посмотрел на прикованную к стене девушку, нахмурился, покачал головой. Больше никого не увидел.
– Привет. Добро пожаловать! – вежливо произнесла со своего места я.
Как-никак новый сосед.
Мужчина вздрогнул. Снова взглянул на девушку, понял, что она ничего сказать никак не могла, и продолжил осматривать помещение. И, что совершенно неудивительно, опять никого не обнаружил. Он уже собирался списать все на собственное воспаленное воображение, когда я заговорила снова:
– Располагайся, устраивайся поудобнее. Ничего, что я на «ты»? Обстановка, знаешь ли, не слишком располагает к формальностям.
Пока я говорила, заключенный подозрительно посмотрел на девушку, но ее губы оставались неподвижны. Тогда он поднял голову, инстинктивно понимая, что голос звучит откуда-то сверху. Теперь он смотрел точно туда, где расположилась я. Но видеть меня, ясное дело, не мог.
– Кто это говорит? – громко спросил заключенный, с раздражением, какое бывает свойственно людям определенного склада, когда ситуация выходит у них из-под контроля. – Кто ты?
– Голос в твоей голове, – не удержавшись, ответила я. – Знаешь, некоторые люди, когда оказываются в тюрьме, сходят с ума. У них начинается раздвоение личности, голоса разные слышат, ну, и все такое. Ладно, извини, – поспешила пойти на попятный я. – Я просто шучу. Я вовсе не нахожусь у тебя в голове. Я вполне самостоятельный голос. Так сказать, автономный.
Судя по тому, как хмурился узник, убедить его мне не удалось. Мужчина с силой потер виски и в очередной раз огляделся.
– И все-таки кто же ты такая, если не плод моего воображения? – осведомился он.
– Ну, а как ты сам думаешь? – отозвалась я. – Сам посуди, кто кроме тебя сидит в этой камере?
– Насколько я могу судить, – хмурясь, ответил узник, – только она.
И он указал рукой на девушку.
– Все верно, – подтвердила я. – Больше никого здесь нет. Так что ответ прост. Я и есть она.
– То есть как?
Он все еще не понимал.
– Ну, можно сказать, что я – ее душа, – немного неуверенно объяснила я.
– Что? – в смятении переспросил узник, до сих пор не уверенный в том, что вполне нормален, и весь этот разговор происходит на самом деле. – Хочешь сказать, что ты...то есть она умерла?
– Не совсем, – подумав, возразила я. – Видишь, она дышит. Так что не умерла, а так...наполовину.
– Как такое может быть? – Он вглядывался в темноту под потолком, надеясь разглядеть там хоть что-нибудь, вернее, кого-нибудь. Но разглядеть не мог. Я была невидима для человеческого взора. – Как это с тобой произошло?
– Сама не знаю. – Это был честный ответ. – Помню, что мне было очень больно. И сильно хотелось пить, просто дико, почти до крика. Но в горле слишком пересохло, чтобы кричать. И еще я страшно хотела спать, но не могла уснуть в таком положении. А потом все-таки уснула, а может, потеряла сознание. Точно не знаю. Когда я пришла в себя, было еще хуже. И знаешь, что странно? – задумчиво произнесла я. – Казалось бы, боль, жажда и голод – все это серьезно. А я больше всего страдала от того, что не могу поменять положение. Из-за этих цепей, – уточнила я, как будто это и так было непонятно. – Казалось бы, такая ерунда... В общем, в какой-то момент мне вдруг стало очень легко. Мучения резко отступили. А потом я поняла, что уже нахожусь не там, а здесь.
Я не имела возможности показать, что имею в виду под словами «здесь» и «там», но узник понял. Тихо выругался.
– Можно я подойду? – спросил он.
Я насторожилась.
– Зачем? – мой тон разом перестал быть дружелюбным.
– Просто посмотреть.
– Зачем? – еще более напряженно повторила я. – Здесь тебе не ярмарка.
– Не бойся. – Он догадался о причине моего беспокойства. – Я не сделаю ничего плохого. Не доверяешь?
– С какой стати я должна тебе доверять? – изумилась я. – Посмотри на нее. Посмотри! – Теперь я почти кричала. – Видишь, что с ней сделали? Думаешь, после этого у нее есть причины доверять людям?
– Нету, – признал он после короткой паузы.
И подходить ближе не стал.
– Давно это произошло? – вместо этого спросил он. – Давно ты...отделилась?
– Две недели назад. Если, конечно, я не запуталась во времени, – справедливости ради уточнила я.
– А как же ты...в смысле она... – Он раздраженно мотнул головой. – Как она ест, пьет?
– Она не ест и не пьет, – жестко ответила я. – Да ей никто ничего и не приносит. Уже давно. Больше двух недель.
– Тогда как же она может быть до сих пор жива?
– Не знаю. – Я бы развела руками, если бы могла. Но руки безвольно висели там, внизу, скованные цепями. – Наверное, что-то странное произошло, когда я покинула свое тело. Но факт остается фактом. Она дышит.
Узник кивнул, после чего отошел к решетке, туда, где через маленькое окошко над полом ему оставили чарку с водой и глиняную тарелку с кашей. Наклонился и поднял чарку.
– За что тебя так? – спросил он, повернувшись и посмотрев прямо на меня.
Видеть, конечно, не мог. Но запомнил, откуда исходит голос.
В ответ я сказала правду.
– Не помню. Наверное, пока я была там, – я посмотрела на свое тело, хоть он и не мог проследить этот взгляд, – помнила. А теперь забыла. Возможно, это как-то связано со смертью. Ну, то есть с полусмертью.
Он что-то промычал в ответ. Наверное, не поверил. Но, впрочем, мне-то какая разница? Не хочет, пусть не верит.
– А ты? Тебя за что посадили? – с любопытством спросила я.
– Да какая разница, за что? – махнул рукой узник. – Искали способ избавиться – и нашли. Нелепый, но для определенных слоев убедительный.
Договорив, он решительно направился к заключенной.
– Эй, что ты делаешь? – закричала я.
– Ничего плохого, – отозвался он, и мои дальнейшие протесты игнорировал.
Подойдя к девушке, заключенный поставил чарку на пол. Выпрямившись, посмотрел на узницу и осторожно приподнял ее голову. Локоны, точнее сказать, теперь уже космы, упали на лицо. Он аккуратно заправил их за уши. Оттянул нижнее веко. Потом приложил палец к шее, подержал, снова отвел руку. Поднял чарку и, запрокинув голову девушки, влил немного воды ей в рот. Достал из кармана платок, намочил и провел по ее лицу. Поддержал своим телом так, чтобы она больше не висела на руках. Снова дал немного воды.
Я вдруг почувствовала, как меня утягивает куда-то вниз. Сопротивляться не получалось.
– Прекрати! – закричала я, полностью теряя контроль над собой. – Не надо! Я не хочу!
Перед глазами поплыло, и я увидела непривычно близкий пол камеры. Грудь сдавило будто под огромной тяжестью, горло горело, руки и спина сильно болели.
– Не хочу... – еле слышно прошептала я, с трудом шевеля губами.
– ...Ты меня слышишь? – донесся откуда-то издалека мужской голос.
Нет, кажется, не издалека, он стоит совсем рядом. Даже вплотную. Именно это дает отдых моим рукам. Я хотела ответить, что слышу. Но голос снова перестал слушаться. А спустя еще секунду мне стало легко. Отступила боль и тяжесть, а пол и мужчина снова оказались где-то внизу.
– Фух! – облегченно выдохнула я. – Больше так не делай.
Заключенный резко вскинул голову.
– Ты опять там?!
По-моему, в его голосе прозвучала укоризна.
– А ты как думал? Полагаешь, это так просто – вернуть человека к жизни? Я уже две недели в таком состоянии. Для того, чтобы полноценно меня оживить, нужен хороший лекарь, специальные микстуры, нормальные условия. А здесь ничего этого нет и не будет. Так что и пытаться бессмысленно. Поэтому давай договоримся впредь обходиться без таких фокусов. Идет?
– Не обещаю.
Впрочем, сейчас он, к моему облегчению, от девушки отошел. Огляделся, подыскивая себе место, сгреб к стене побольше соломы и уселся на нее, положив руки на колени. Развернувшись, выглянул в коридор, взъерошил волосы, задумался о чем-то, время от времени принимаясь массировать себе виски. Потом лег, заложил руки за голову и закрыл глаза.
Заключенный лежал практически неподвижно, только грудь вздымалась и опускалась в такт дыханию, и я уже думала, что он заснул. Но он вдруг, не поднимая век, спросил:
– А ты когда-нибудь спишь?
– Нет. У меня нет такой потребности.
Он едва заметно кивнул головой, давая понять, что принимает к сведению.
– А выйти отсюда ты можешь?
– Могу, – похвасталась я. – Без тела, конечно. Иногда я так делаю. Просачиваюсь сквозь решетку, лечу наверх и немного гуляю. Смотрю на небо. На деревья. Летаю над окрестностями. Но только недалеко.
– Почему? – спросил он, открывая глаза. – Ты не можешь уйти далеко от своего тела?
– Могу, – возразила я. – Но только...боюсь. Боюсь не найти дорогу назад. И окончательно умереть. Ты не знаешь, почему я боюсь?
Он удивился такому вопросу.
– Разве это не очевидно?
– Мне – нет. – Мне и правда было неочевидно. – Почему люди цепляются за жизнь? Даже когда жизнь – такая?
Я посмотрела на себя, висящую на цепях там, внизу. Запоздало поняла, что заключенный не может видеть, куда я смотрю. Оказывается, это так неудобно – разговаривать, когда в твоем распоряжении нет ни мимики, ни жестов, ни взглядов, ни выражения лица. Только слова.
– Просто... – Мужчина нахмурился, подыскивая формулировку. – Не знаю, как сказать, – наконец развел руками он.
– Жаль, – искренне посетовала я.
На этом наш разговор закончился. Узник снова закрыл глаза и вскоре действительно уснул. В пустоте тюремной тишины я могла отчетливо слышать его ровное посапывание. Спустилась пониже и пригляделась. Ресницы чуть подрагивают. Цвет лица нездоровый, под глазами пролегли круги. Да, он точно не первый день в тюрьме. Но в линии губ пока еще сквозит упрямство. Узкий подбородок, покрывшийся густой щетиной, высокие скулы. Черные волосы взъерошены, и в них запутался какой-то мусор... Наверное, паутина. Я бы вытащила. Но не могу.
Наутро я решила отправиться немного погулять. Узник еще спал, и я не стала его беспокоить. Просто скользнула через решетку, пролетела по коридору и поднялась вверх по лестничной шахте. На самом деле я могла бы пролететь и сквозь стены, но передвигаться по коридорам и лестницам было привычнее. Вот только метод движения теперь совсем другой. Летать оказалось на удивление просто. Почти как во сне. Я представляла себе, что сгибаю ноги в коленях, как будто собираюсь сесть на корточки. И, приседая, поднимаюсь в воздух. А дальше могла двигаться в любом направлении, по собственному желанию.
Немного проветрившись, я возвратилась в камеру. Первым делом взглянула на свое тело, убедилась, что все обстоит по-прежнему, без изменений. И только потом обратила внимание на весьма любопытную картину. Мой сокамерник уже проснулся и теперь, сняв рубашку, методично отжимался от пола. Я немного понаблюдала за тем, как перекатываются под кожей мышцы.
– Вот это да! Такое зрелище пропадает! – громко посетовала я. – Мускулатура у тебя что надо. Даже жаль, что ни одна живая девушка не может увидеть и оценить.
– А мертвая оценить не может? – осведомился он, замирая на вытянутых руках, чтобы немного передохнуть.
– Только эстетически, – сообщила я. – В своем нынешнем состоянии я не испытываю сексуального возбуждения.
– Это радует, – кивнул он.
– Почему?
– Как-то боязно сознавать, что в одной камере с тобой находится невидимый призрак, испытывающий сексуальное возбуждение, – констатировал узник, после чего возобновил отжимания.
Больше я его не отрывала. Завершив свое занятие, он плеснул на лицо чуть-чуть воды и надел рубашку. Я неодобрительно взирала на то, как он зачерпывает из кружки жидкость и наносит влагу на лоб и щеки. Все-таки он новичок. Еще не привык экономить ресурсы.
– И какова цель этого занятия? – поинтересовалась я теперь. – Предполагаю, ты отжимался от пола не для того, чтобы усладить мой взор?
– Не для этого, – и не подумал тешить мое самолюбие узник. – Предпочитаю на всякий случай оставаться в форме. Мало ли что. Никогда не знаешь, в какой момент это пригодится.
– А-а-а, – протянула я в ответ.
Больше ничего не сказала, но, видимо, ему и без того удалось уловить в моем тоне нотку скептицизма. А может, дело было вовсе не в моем голосе, а в его собственных ощущениях. Так или иначе, узник сел на пол, недолго посмотрел куда-то в стену, а потом глухо произнес:
– Я не идиот. И не сумасшедший. И отлично знаю, что никакого случая не представится, и упражнения ничем мне не пригодятся. Тем, кто попал так глубоко, дорога назад заказана, ведь верно? – Он прикрыл глаза и прислонил голову к решетке. – Так что считай, что это просто дань привычке. Глупо?
– Нет, – твердо возразила я.
Когда человек, оказавшись в кругу давящих тюремных стен, разом лишается всего – свободы, денег, власти, любимых людей, знакомой обстановки, – привычки – это единственное, что остается у него от прежней жизни. Так что к ним можно и даже нужно относиться особенно бережно. Может быть, именно цепляясь за свои привычки, человек получает шанс сохранить здесь душевное здоровье.
– А что, ты привык ежедневно отжиматься? – осведомилась я.
– Нет, – отозвался заключенный. – Обычно я предпочитаю фехтование. Но меч мне здесь отчего-то не выдали. А жаль, – зло проронил он, видимо, подумав о том, что был бы не против заколоть напоследок пару-тройку тюремщиков.
Я предоставила ему сконцентрироваться на собственных мыслях, сама же спустилась пониже, чтобы получше разглядеть свое тело. И занервничала, увидев капли воды на подбородке и блузе... точнее сказать, тех лохмотьях, которые когда-то можно было назвать блузой.
– Ты опять это делал?! – с возмущением накинулась на узника я.
– Что «это»? – нахмурился он. – Отжимался, что ли?
Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло: парень действительно не понимает, о чем я говорю. Он же не может видеть, что я смотрю сейчас на свое тело.
– Ты снова пытался ее напоить? – Я заставила себя снизойти до объяснений, борясь с высшей степенью возмущения.
– Пытался. – Узник даже и не думал отнекиваться.
– Но я же тебя просила этого не делать!!!
– А я ничего тебе не обещал, – спокойно ответил он.
– Слушай, тебе что, больше всех надо? – злясь, спросила я.
Узник передернул плечами.
– Это, знаешь ли, не то зрелище, за которым хочется наблюдать, сложа руки, – заметил он, кивая в сторону моего тела. – И потом, – в его голосе вдруг прорезались примирительные нотки, – ты же сама говорила, что не хочешь умирать. Человек не может жить без воды.
– Да не знаю я, чего хочу, – устало откликнулась я. Злость и желание препираться сразу куда-то улетучились. – Только знаю, что там, – я опять посмотрела на закованную в цепи девушку, – очень больно. Хуже, чем больно. Не знаю, как это передать.
Я замолчала, даже не пытаясь найти нужные слова.
– Прости. – Он поднял глаза к потолку, будто пытался отыскать меня взглядом. Потом опустил голову. – Сказать по правде, я здорово испугался, когда, проснувшись, позвал тебя, а ты не ответила. Думал, то ли мне все вчера примерещилось, то ли...
Он махнул рукой.
– Я гуляла, – объяснила я.
– И как там? – спросил узник подчеркнуто безразличным тоном.
– Все как обычно, – ответила я. – Сегодня облака низкие. Дождь моросит.
Он молча кивнул и опустил голову совсем низко, сосредоточенно глядя в пол. Можно было бы решить, что заключенному нет никакого дела до того, что творится снаружи. Но я видела, как напряглись мышцы его лица.
– А вообще ты прав, – сказала я, меняя тему.
– В чем? – Узник, хмурясь, поднял голову.
– В том, что надо поддерживать себя в форме и всегда быть наготове, – пояснила я. – Кто знает? Всякое может случиться.
Он едва заметно кивнул, но, как видно, скептически отнесся к моему внезапному приливу оптимизма.
– А ты... – он раздраженно мотнул головой. – Послушай, как мне к тебе обращаться?
Что ни говори, вопрос на засыпку...
– Я не помню своего имени... Зови меня Эрта.
– Эрта?
– Ну... по-древнеэндельски это означает «свеча», – пояснила я. – А по-ателлонски «эр» – это «воздух». По-моему, подходящее имя для призрака. – Я поняла, что по какой-то непонятной причине оправдываюсь, и пресекла этот процесс, спросив: – А тебя как зовут?
Узник в сомнении пожевал губами, не уверенный, стоит ли отвечать на этот вопрос.
– А, что там! – махнул рукой он, вслух отвечая собственным мыслям. – Все равно это ни для кого не секрет. Андре. Андре Дельмонде.
– Что? – изумилась я. – Ты – граф Дельмонде?
– Так. – Изогнув брови в знак заинтересованности, заключенный принялся сверлить взглядом потолок, словно пытался отыскать меня и призвать к ответу. – Выходит, с твоей памятью дело обстоит не так плохо, как ты говоришь. Что-то ты все-таки помнишь.
– Конечно, что-то я помню, – фыркнула я. – Иначе мы не смогли бы с тобой разговаривать, поскольку я бы забыла значение слов. Я ничего не помню о себе, – пояснила я затем. – А в остальном по-прежнему знаю очень даже многое. Мне не нужно рассказывать ни где мы находимся, ни какой сейчас год. И твое имя мне тоже знакомо.
– И что же ты обо мне знаешь? – осведомился Андре.
– Немногое, – призналась я. И, задумавшись, стала перечислять: – Ты – граф, унаследовал титул довольно-таки давно, живешь далеко от столицы. Графство Дельмонде, если не ошибаюсь, лежит на самом севере Риннолии. Что еще? По возрасту тебе должно быть что-то около тридцати, но это и так видно...
– Двадцать семь, – уточнил он.
Я удивилась, поскольку по внешности дала бы ему скорее немного за тридцать. Но все люди выглядят по-разному, тем более, что те условия, в которых он оказался, как правило не молодят.
– Ну вот, – сказала я вслух. – Да, и еще ты, кажется, являешься чьим-то опекуном.
– Антонии Сафэйра, – уточнил Андре. – Дочери покойного герцога Сафэйра. Да, знания у тебя вполне точные.
– А может быть, мы знакомы? – с внезапно проснувшейся надеждой спросила я. – Ты никогда меня раньше не видел?
– Нет, – покачал головой он.
– А ты присмотрись повнимательнее, – настаивала я. – Здесь же темно. Ну, и представь, что она...в несколько другом виде.
Андре снова покачал головой.
– Если бы мы были знакомы, я бы ее...тебя узнал. Нет, я уверен, что никогда раньше тебя не видел, – окончательно разочаровал меня он. – Но это неудивительно, я действительно живу далеко. И много лет не бывал в этих краях.
– Что, и в столицу не заглядывал?
Я знала, что тюрьма, в которой мы находимся, расположена за городской чертой, но одновременно не слишком далеко от Катринга, столицы Риннолии.
– А что мне там делать? – Сокамерник как-то особенно болезненно поморщился. – Нет, я очень давно сюда не приезжал.
– А сейчас почему приехал?
Он поморщился еще сильнее.
– Спроси чего-нибудь полегче. – Андре встал на ноги и прошелся по камере. В его движениях, откровенно резких, чувствовалась нервозность. – Приехал, потому что меня вызвали. Как я теперь понимаю, именно затем, чтобы отправить сюда.
– Расскажи, – предложила я. – Или не хочешь? Я пойму. Все равно не могу отплатить откровенностью за откровенность.
Едва заметное пренебрежительное пожатие плечами, дескать, с чего бы ему делать из этого секрет? Все равно хуже его положение уже не будет.
Андре сел на пол в углу камеры, подтянул ноги и запрокинул голову.
– Ты правильно сказала: не так давно я стал опекуном Антонии Сафэйра. Мое графство лежит на земле герцога Сафэйра, ее отца. Мой замок и его дворец расположены недалеко друг от друга. Мы были с покойным герцогом в хороших отношениях, приятельских, чтобы не сказать больше. Наверное, в полноценную дружбу они не перерастали исключительно в силу разницы в возрасте. Он был старше меня на двенадцать лет. Это отражалось в ряде вещей. Но мы общались много и ко взаимному удовольствию. А кроме того, я хорошо ладил с его дочерью. Вообще я не слишком умею общаться с детьми, обычно понятия не имею, как себя с ними вести. Но с Тони мне почему-то удавалось найти общий язык. К тому же она не маленький ребенок, а подросток, и весьма любознательный; с ней было интересно поговорить о разных вещах.
Он запустил руку в волосы и помолчал, думая, к чему переходить дальше.
– Когда герцог умер от тяжелой болезни, я прибыл на церемонию оглашения завещания исключительно в знак дружбы с покойным. Для меня явилось полнейшей неожиданностью, что он завещал мне опекунство над своей дочерью. Как правило на роль опекуна назначается ближайший родственник, в данном случае это Гастон Аделяр, дядя Тони, младший брат ее покойной матери. Я же не являюсь им родственником ни с какой стороны, и при этом разница в социальном статусе у нас порядочная. И тем не менее герцог распорядился так, как счел нужным, и оспаривать это его решение никто не рискнул. Так я стал опекуном девочки. Чувства, сказать по правде, весьма двойственные. Я был рад как-то отплатить герцогу за его расположение, да и помочь Тони тоже хотел. Позаботился о том, чтобы у нее были самые лучшие учителя, чтобы она ни в чем не испытывала недостатка. Но статус опекуна, признаться, успел основательно меня вымотать. На это требовалось слишком много сил. Хитрость заключается в том, что к девочке прилагается еще и герцогство. При этом мне оно, ясное дело, не принадлежит, но вот заниматься его делами должен именно я. Был должен, – мрачно поправился он. – Знаю, многие завидовали внезапно свалившемуся на меня «счастью», но в действительности везение весьма сомнительное.
– А надо было наворовать как следует, – посоветовала задним числом я. – Приложился бы основательно к герцогской казне – и сразу ощутил бы все преимущества своего положения.
– Я не имею привычки воровать, – довольно агрессивно отрезал Андре. – Я ни в чем не нуждаюсь, а если бы даже нуждался, нашел бы способ обеспечить себя законным путем.
Сомнительный повод для гордости со стороны узника в тюремной камере. За воровство его бы наказали куда как менее сурово. Но вслух я этого говорить не стала. Вместо этого заметила:
– Как я понимаю, все это – предисловие?
– Да, – подтвердил сокамерник, отрываясь от собственных мыслей. – Я пробыл опекуном Тони чуть больше года. Недавно ей исполнилось четырнадцать. А три недели спустя я получил письмо, подписанное королем.
– Самим королем? – впечатлилась я. – И что же было в этом письме?
– Меня в срочном порядке вызывали в столицу. – Андре инстинктивно сжал руки в кулаки, так что побелели костяшки пальцев. – Для обсуждения каких-то вопросов, касающихся госпожи Сафэйра и наследования герцогского титула. Я должен был прибыть к королю на аудиенцию в качестве представителя девушки.
– А саму Антонию в столицу не вызвали? – уточнила я.
– Нет, – покачал головой Андре. – Но это-то вполне естественно. Для улаживания каких бы то ни было вопросов и формальностей всегда бывает достаточно опекуна. Так что насторожиться тут было не из-за чего. Да и потом, даже если бы я насторожился... – Он безнадежно махнул рукой. – Кто же отказывает королю?
– А ты вполне уверен, что письмо было подписано королем?
– Да я уже ни в чем не уверен! – выпалил он, резко дернув головой. – Впрочем, какая разница? Не верю, что меня могли бы упечь сюда без ведома короля. Так что скорее всего и письмо было настоящее.
– Логично, – согласилась я.
Граф и опекун юной герцогини? Конечно, такого человека не могут бросить за решетку без ведома его величества. А если даже и попытаются, королю доложат обо всем очень быстро.
– Значит, ты получил письмо и выехал в столицу, – подытожила рассказанное я. – Что было потом? Ты попал на аудиенцию к королю?
– Нет, – с горьким смешком ответил он. – Меня взяли на въезде в город. Специально поджидали, это очевидно. Знали, с какой стороны я приеду. Сразу же арестовали и отвезли в городскую тюрьму.
Городскую. То есть мое изначальное предположение верно: сюда он попал не сразу.
– Бежать возможности не было? – уточнила я.
– Наверное, была, – морщась, признался он. – Но на тот момент я еще не понял масштабов беды. Все это казалось мне лишь досадным недоразумением. Я был раздражен, разгневан, но не более. Арест был произведен совершенно официально, соответствующим образом уполномоченными людьми. Мне и в голову не пришло устраивать у самых городских ворот резню с последующим побегом.
– Понимаю. – Это действительно было понятно, хотя, подозреваю, сейчас он клял себя на чем свет стоит за то, что поступил тогда так разумно. – Тебя отвезли в тюрьму. Но не в эту. Что было дальше? Тебе предъявили какое-нибудь обвинение?
Андре тихонько рассмеялся, только веселья в этом смехе не было ни капли.
– О да, предъявили и еще какое! – энергично заверил он, после чего вмиг посерьезнел. – Меня обвинили в том, что я совратил Антонию Сафэйра. Воспользовавшись своим положением и ее зависимостью. Изнасиловал ее, а потом долго и методично развращал всевозможными способами. – На месте он не усидел, вскочил на ноги, прошел по камере несколько шагов и, остановившись, уставился в стену. – Честно говоря, я целиком обвинение не читал. Я только начал, и... В общем, у меня задрожали руки и потемнело в глазах, – нехотя признался он. – Так что я разорвал бумагу, не вникая в подробности. Успел только понять, что человек, составлявший документ, обладает чрезвычайно богатым воображением. И представляет все так, будто по меньшей мере держал свечу.
– Ясно. И что потом?
– Мне предъявили обвинение. Когда я поинтересовался, почему меня предварительно даже не допросили, ответили, что в этом не было нужды. Дело и так предельно ясное. Приговор – пожизненное заключение в Мигдальской тюрьме. На следующий день после его оглашения меня перевели сюда. Вот, собственно, и все.
Андре глубоко вздохнул и, повернувшись, облокотился о решетку.
– Ты не находишь это занятным? – задумчиво проговорила я.
Андре поднял голову, непонимающе глядя перед собой. Ничего занятного он в своей истории не находил.
– Мигдаль известен как тюрьма для политических заключенных, – пояснила я. – Отсюда особые условия, изоляция, специальный отбор стражников. А тебя вдруг берут и сажают сюда за изнасилование?
– Согласен, неувязка, – подтвердил сокамерник. – Однако, уверен, в случае надобности у них найдется объяснение этой странности. Официально тюрьма не только для политических, к тому же в другой могло просто не остаться свободных камер.
– Угу, – скептически хмыкнула я. – Давай так. Судя по твоим интонациям, никаких реальных оснований у твоего обвинения нет?
– Да как ты смеешь?! – вскинулся он.
– А что? – равнодушно отозвалась я. – Хочешь меня за это ударить?
Он дернул головой, как от пощечины. И более холодно пробурчал:
– Не было никаких оснований. Я, конечно, не монах и не ангел во плоти, но предпочитаю иметь дело со взрослыми женщинами, а не с детьми.
– Но, может быть, у людей появился повод тебя заподозрить? Может быть, девочка сама что-нибудь наболтала? У подростков бывает богатая фантазия и к тому же весьма своеобразное представление о романтике.
– Она нормальная, адекватная, умная девушка, – отрезал Андре, ясно давая понять, что продолжать дискутировать на эту тему не собирается. – И ей четырнадцать, а не три.
– В таком случае, может быть, пищу для слухов дал какой-нибудь пустяк? – продолжала прощупывать почву я. – Не знаю, ты приобнял ее в знак привязанности, а слуги поняли это превратно? Она поцеловала тебя в щеку в порыве чувств?
– Ты находишь это достаточным основанием для подозрений в изнасиловании? – мрачно фыркнул он. – Да нет, не было ничего подобного. Я всегда вел себя предельно корректно. В рамках этикета. Она тоже.
– Ну что ж, в таком случае все понятно, – удовлетворенно заключила я.
Андре вопросительно изогнул брови.
– Кажется, у меня проблемы с пониманием логического мышления призраков, – констатировал он.
– Тебя подставили, – пояснила я, умышленно проигнорировав его иронию. – Причем, вероятнее всего, поработали над этим два малосвязанных между собой человека. Один – достаточно близкий к тебе. Второй – отсюда, из столицы. И очень высоко сидящий.
– Продолжай, – сосредоточенно кивнул Андре.
Кажется, хотел сравнить мои выводы со своими собственными.
– Ладно. Раз никаких более или менее объективных причин для обвинения нет, значит, от тебя решили избавиться, – принялась рассуждать вслух я. – Вопрос заключается в том, кому это было выгодно. Один такой человек приходит на ум сразу: дядя твоей подопечной. Ведь именно он рассчитывал стать ее опекуном и наверняка считает твое назначение страшной несправедливостью. С его точки зрения ты перебежал ему дорогу. Почему бы не отплатить тебе тем же? Как я понимаю, теперь, когда тебя лишили опекунства, контроль над герцогством переходит в его руки. Это очень хороший мотив. Так что логично предположить, что именно он настрочил на тебя донос. Что скажешь, понятна тебе логика призраков?
– Пока да, – кивнул он. – Продолжай.
Судя по реакции, ничего нового я для него не открыла. Видимо, выводы совпадают. Ладно, продолжим.
– Простейшая схема донос-арест-наказание здесь бы не сработала. Ты, как-никак, аристократ, а не простой лавочник. Если бы жертва была из простого народа, на кляузу вообще бы внимания не обратили. Учитывая же, что речь идет о девушке, унаследовавшей герцогство, дело бы, конечно, рассмотрели. Но сделали бы это основательно, а не так, как ты рассказываешь. Допросили бы тебя, расспросили девушку, свидетелей. Если до выдвижения обвинения вообще дошло бы дело – в чем я сомневаюсь, – то это было бы сделано в ходе нормального суда. Короче говоря, ничего бы у этого кляузника не получилось, – высказала свое мнение я, – если бы не нашелся очень высоко сидящий человек, который ухватился за этот донос. У тебя есть враги в ближайшем окружении короля, на самой верхушке?
– Нет, – вздохнул Андре, снова запуская руку в волосы.
Мой очередной вывод тоже не явился для него неожиданностью.
– Не думаю, что ты помешал кому-то как граф Дельмонде, – протянула я. – Если не ошибаюсь, графство это маленькое, провинциальное, находится далеко. Скорее всего и тут причина в герцогстве. Кому-то здесь, в столице, ты сильно мешал именно на месте опекуна Антонии Сафэйра. Кстати, раз ее отец был герцогом... Насколько она близка к трону?
– Близка. – Губы Андре на секунду скривились в слабом подобии усмешки. – Она – вторая наследница после младшего брата короля.
– М-да. Тебе не позавидуешь, – заключила я.
– Я уже догадался, – невесело отшутился сокамерник.
– Ну как, похожа логика призрака на человеческую? – поинтересовалась я.
– Похожа, – признал Андре и совсем тихо добавил: – очень похожа. А ты неплохо разбираешься в интригах, – громче заметил он. – Любопытно, откуда у тебя такие глубокие познания?
– Не знаю, – растерянно, будто извиняясь, ответила я. – Не помню.